Болящий дух врачует песнопенье.
Несколько лет назад мне посчастливилось прочитать воспоминания человека, который в советское время находился под следствием, и от него долго, упрямо добивались признания в чем-то, к чему он не имел отношения. Время было уже, как мрачно шутят, «вегетарианское», пытки и казни ему не грозили, но в какой-то момент безысходность ситуации надломила его, и он решил: завтра на допросе я во всем «признаюсь», все им подпишу, и пусть поскорее отправят на свежий воздух – на лесоповал.
И тут почему-то он вспомнил стихотворение Осипа Мандельштама, прочитал его про себя до конца и ясно осознал, что ничего не подпишет и соучастником лжи не станет. Удивительно – но и следователь, увидев его на следующее утро, сразу понял, что понапрасну теряет с ним время, и узник попал «на свежий воздух» быстрее, чем мог надеяться…
Разумеется, я сразу же раскрыл томик Мандельштама и, к изумлению своему, не нашел в этом сложно-образном и довольно печальном по тону стихотворении ничего такого, что, рассуждая рационально, могло бы так укрепить человека. Каждый в этом убедится, найдя стихотворение по первой строке: «Флейты греческой тэта и йота…» В чем же причина такого почти чудотворного воздействия? Сам герой этой истории обмолвился: оно пробудило чувство глубокой связи со всем сущим в бесконечном мире.
А вот – весть из древних времен. Герой одной ирландской саги, непобедимый воин и несравненный скальд, лишился сыновей, а с ними и смысла дальнейшее жизни. Твердо решив умереть, он лег на солому, перестал принимать пищу и никого не подпускал к себе. Но его мудрая дочь напомнила ему, что никто, кроме него, не сможет совершить важнейшее дело – сложить для братьев достойную погребальную песнь. Отец задумался, согласился, взял в руки арфу, сочинил слова и напев, «прорепетировал» свою песнь, пропел ее на торжественной тризне – и жил еще много-много лет.
Одному помогло пробудившееся чувство единства с миром, другому – пробуждение творца в нем самом. Запомним это и обратимся к предмету статьи.
Слово «арттерапия» и соответствующая практика – использование в лечебных целях тех или иных психологических и медицинский эффектов художественного творчества и восприятия – очень популярны в наше время. Арттерапия ветвится, порождает все новые направления: терапия музыкальная, анимационная, библиотерапия, хорео-, кукло-, цвето-, сказкотерапия, лечебная лепка, терапевтический театр… Широчайший диапазон душевного и телесного неблагополучия человека охватывается арттерапевтической практикой: склонность к депрессии, тревожность, нарушения сна, давления, речи, сенсомоторной сферы, коммуникативных способностей, проблемы коррекции, реабилитации, поддержки людей с ограниченными возможностями… Рекомендации арттерапевта по своей конкретности и «прицельной» направленности приближаются порой к рецептам «просто терапевта». Так, создаются перечни музыкальных произведений, слушать которые следует в том или ином случае; специально сочиняются пьесы, коллизии которых должны помочь исполнителям разрешить аналогичные травмирующие ситуации в их домашней или студийной жизни.
Такой утилитарно-прикладной подход к искусству, несомненно, оправдан благими целями и эффективностью. Но очевидно и другое: действуя таким образом, терапевт использует отдельные, по существу периферические особенности разных видов искусств и конкретных произведений, соотносимые со столь же конкретными обстоятельствами повседневной жизни клиента. Всеобщая суть искусства – то, что тысячелетиями очеловечивало и возвышало эту самую повседневную жизнь; то, что, по выражению М.Пришвина, побуждает писателя «переводить всерьез жизнь свою в слово», остается на заднем плане. Но не с этим ли должно быть связано в первую очередь благотворное воздействие искусства и художественного творчества?
Замечательный педагог-аниматор и арттерапевт Ю.Красный назвал одну из своих книг «Арт – всегда терапия». Книга эта о тяжело больных детях и о предельно конкретных методиках работы с ними в анимационной студии, но название красноречиво говорит о другом: погружение в сферу художественного освоения мира целительно само по себе. И не только для человека, признанного больным.
Это подтверждают и наука, и педагогическая практика. Так, отечественные и зарубежные исследования в области музыкальной психологии выявляют позитивное воздействие музыки и занятий музыкой в личностном и интеллектуальном планах, говорят о ее целостном положительном воздействии на ребенка уже в дородовой период и в последующие дошкольные и школьные годы. Усиленные занятия изобразительным искусством также не только способствуют общему умственному развитию, но и выправляют искажения в ценностной сфере, повышают интеллектуальную активность и общую успеваемость школьников. Хорошо известно и невооруженным глазом видно, что в учебных заведениях, где хотя бы какому-то одному виду художественного творчества уделяют достойное внимание, повышается эмоциональный тонус детей, они начинают лучше относиться к учению и к самой школе, меньше страдают от пресловутых перегрузок и школьных неврозов, реже болеют и лучше учатся.
Так, может быть, вместо того, чтобы в детстве лишать человека целебного художественного опыта, а потом, когда он вырастет больным, пытаться помочь ему средствами арттерапии, лучше заняться «артпрофилактикой»? Обеспечить всем детям раннее, полноценное, разнообразное и доступное художественное воспитание? Пока наша образовательная система упрямо дрейфует в противоположном направлении. А мы в ожидании лучших времен постараемся разобраться в существе дела: за счет чего опыт художественного творчества, общения с искусством может оказывать целительное воздействие на человеческую личность?
Начнем с важной оговорки. Многие явления искусства новейшего времени, в особенности – наших дней (говорим об искусстве серьезного профессионального уровня, а не о «раскрученных» рыночных поделках), мягко говоря, не являются носителями и «генераторами» душевного здоровья. А внутреннее состояние и судьбы талантливых людей искусства бывают порой таковы, что никто не пожелает подобного своим детям и ученикам. Но если так, то каковы основания утверждать, что душевное здоровье состоит в таком уж тесном родстве с художественным творчеством? Скажу сразу: теневые u1089 стороны современной культуры, в том числе культуры художественной, вполне реальны, но их обсуждать нужно отдельно, начиная в прямом и переносном смысле «от Адама». А сейчас, имея в виду эту теневую сторону дела, будем обсуждать положительные аспекты художественного творчества, которые в масштабах истории культуры, несомненно, преобладают.
Кроме того, приведенное возражение относится исключительно к профессиональной художественной среде определенного исторического периода. Мы же говорим сейчас об искусстве в общем образовании, и тут позитивная роль его не вызывает сомнений, о чем много сказано выше.
А вот почему то, что благотворно «для всех», не всегда таково же для профессионалов – это еще один сложный вопрос, требующий специального обсуждения. Пока ограничусь упрощенной аналогией: физкультура полезна для всех, а спорт высших достижений чреват психологическими и физическими травмами. Такова особенность современной секуляризованной («светской») и предельно специализированной культуры.
Итак, прежде всего: каковы самые общие, глубинные, устойчивые причины нашего психологического неблагополучия и потенциального психического нездоровья? Образно говоря, одна из них лежит в «горизонтальном», другая – в «вертикальном» измерении бытия, а сам человек, с его осознаваемыми и неосознаваемыми трудностями и противоречиями, пребывает постоянно в точке их пересечения.
Начнем с неблагополучия «по горизонтали», то есть в отношениях человека с окружающим миром. Оно коренится в том, что ребенок, начиная осознавать себя как отдельное «я», противопоставляет себя всему остальному миру как «не я». Это процесс закономерный, даже необходимый (как без этого осознать себя и свои границы?). Но в условиях современной рационализированной культуры человеческое я как бы «затвердевает» в этом закономерном, но одностороннем противопоставлении. Мы как бы «огораживаем» свою территорию, заключаем себя в прозрачную, но непроницаемую психологическую оболочку отчужденности от мира, будто бы изначально внешнего и чуждого нам. Сами отлучаем себя от причастности к всеединому бытию. А ведь чувствовать свое единство с миром – не менее необходимо, чем осознавать свою индивидуальность.
В результате и в интеллектуальном, и в эмоциональном плане у человека формируется образ какого-то безначального и бесконечного мира, который живет по своим, объективным природным или социальным, законам и безразличен к его мимолетному существованию. Мира безличных причинно-следственных зависимостей, к которому можно лишь временно более или менее удачно приспособиться. Теоретики (как, например, известный психолог С.Рубинштейн) говорят, что в таком мире человеку как таковому «нет места»; у поэтов рождается образ «пустыни мира», пройти которую (запомним для дальнейшего!) помогает пройти творчество.
Разумеется, далеко не всякий человек, а тем более ребенок, станет предаваться подобным размышлениям. Но когда неосознаваемая память человека об изначальном единстве с миром, его потребность убедиться, что «в пустыне мира я не одинок» (О.Мандельштам), не получают отклика и подтверждения, это создает постоянную общую основу психологического неблагополучия; его нельзя свести к конкретной житейской проблеме и ситуации; от него нельзя надолго избавиться, изменив ту ситуацию и т.д.
Замечательный этнограф У.Тернер в книге «Символ и ритуал» описал архаичную, но действенную форму преодоления, скорее даже – предупреждения этого недуга в так называемом традиционном обществе. Способ ее преодоления заключается в циклической смене двух способов существования, которые ученый назвал «структура» и «коммунитас» (то есть общность, приобщенность). Большую часть жизни каждый член этого строго иерархизированного и структурированного общества пребывает в своей возрастной, гендерной, «профессиональной» ячейке и действует в строгом соответствии с социальными ожиданиями и требованиями к нему. Но в определенные периоды года эта структура ритуально на краткое время упраздняется, и каждый погружается в непосредственное переживание всеединства, охватывающего и других людей, и природу, и мир в целом. Лишь прикоснувшись к единой первооснове бытия, люди могут без угрозы для психического здоровья возвращаться к повседневному функционированию в своей расчлененной социальной структуре.
Очевидно, что в иных историко-культурных условиях опыт коммунитас в таком виде воспроизвести невозможно, но он имеет множество аналогов: от культуры карнавала до традиций хорового пения, от древних мистерий до участия в религиозных таинствах (правда, в этом случае ясно заявляет о себе «вертикальное» измерение обсуждаемой проблемы, о котором речь впереди). Но сейчас важно подчеркнуть другое: человек, не осознавая того, взыскует приобщенности к чему-либо «большему себя». И отсутствие такого опыта – положительного, одобряемого обществом – оборачивается абсурдными, порой разрушительными и патологическими прорывами загнанной внутрь потребности человека вырваться за «флажки» своей отдельности и приобщиться к некоему «мы». (Вспомним о воздействии на слушателей некоторых направлений современной музыки, о поведении футбольных болельщиков и о многих гораздо более мрачных проявлениях психологии толпы, а с другой стороны – о депрессии и самоубийствах на почве психологического одиночества.)
Какое же терапевтическое или, лучше сказать, профилактическое значение может иметь в этом вопросе опыт художественного творчества?
Дело в том, что в основе самой его возможности лежат не отдельные способности, связанные с осуществлением деятельности в том или другом виде искусства, а особое целостное отношение человека к миру и к себе в мире, которое сильно развито у художников, но потенциально свойственно каждому человеку и особенно успешно проявляется и развивается в детском возрасте. Психологическое содержание этого эстетического отношения многократно описано представителями разных видов искусства, разных эпох и народов. И главная его особенность именно в том, что в эстетическом переживании исчезает невидимый барьер, изолирующий самозамкнутое «я» от остального мира, и человек непосредственно и осознанно переживает свое бытийное единство с предметом эстетического отношения и даже с миром в целом. Тогда особым образом открывается ему неповторимый чувственный облик вещей: их «внешняя форма» оказывается прозрачной носительницей души, прямым выражением внутренней жизни, родственной и понятной человеку. Оттого и самого себя он чувствует, хотя бы на краткое время, причастным бытию всего мира и его вечности.
«Я стремился, – говорит в своем автобиографическом произведении В.Гете, – с любовью смотреть на то, что происходит вовне и подвергнуть себя воздействию всех существ, каждого на его собственный лад, начиная с человеческого существа и далее – по нисходящей линии – в той мере, в какой они были для меня постижимы. Отсюда возникло чудесное родство с отдельными явлениями природы, внутреннее созвучие с нею, участие в хоре всеобъемлющего целого».
«И только потому, что мы в родстве со всем миром, – говорит наш великий писатель и мыслитель М.М. Пришвин, – восстанавливаем мы силой родственного внимания общую связь и открываем свое же личное в людях другого образа жизни, даже в животных, даже растениях, даже в вещах». Творцы искусства, жившие в разные времена и зачастую ничего не знавшие друг о друге, свидетельствуют, что только на почве такого опыта может зародиться истинно художественное произведение.
Так эстетический опыт, который – подчеркнем! – в соответствующих педагогических условиях может приобрести каждый ребенок, помогает зарастить трещину между человеком и миром, восстановить их единство «по горизонтали». Во всяком случае, дать человеку опытно пережить возможность, реальность этого единства. А подобный опыт, даже если он редок, не вполне осознан, не сохранен в сознательной памяти, непременно сохранится на бессознательном, а вернее сказать – на сверхсознательном уровне, и будет постоянно поддерживать человека в его сколь угодно сложных взаимоотношениях с окружающим миром.
Заметим: нам понадобилось упомянуть о сверхсознании, а это значит, что мы подошли к черте, за которой надо различать «верх» и «низ», то есть наши размышления перемещаются в «вертикальный» план обсуждаемого вопроса.
Предельным выражением эстетического опыта, о котором шла речь до сих пор, можно признать известную строку Ф.И.Тютчева: «Все во мне, и я во всем!..» Нетрудно понять, что в этих словах выражено не только некое особое отношение к миру, а лучше сказать – с миром, «горизонтально» распростертым вокруг нас. Здесь угадывается иной уровень самосознания и самоощущения человека, присутствие иного, большего, «я», соразмерного «всему», способного вместить «всё». И благодаря этому ясно прорисовывается причина нашего внутреннего неблагополучия, лежащая уже не в «горизонтальном», а в «вертикальном» измерении бытия.
В религиозной и философской литературе, в трудах многих психологов, в духовно-практическом опыте людей разных времен и народов, а также в опыте самонаблюдения многочисленных творчески одаренных людей мы находим свидетельства того, что в каждом из нас живет не только наше «эго», повседневное, постоянно сознаваемое «я»: реально существует также иное, «высшее, «я», несущее в себе всю полноту возможностей, которую мы частично осуществляем в пространстве-времени нашей земной жизни, в условиях нашей социокультурной среды.
Нет возможности в рамках данной статьи рассуждать на эту тему подробно; замечу только, что без такого допущения невозможно говорить всерьез о творчестве, необъяснимыми становятся такие явления, как самовоспитание, самоусовершенствование и т.д. Эту верховную «инстанцию» индивидуального человеческого бытия называют по-разному: высшее «я» (в отличие от повседневного), «истинное» (в отличие от иллюзорного и переменчивого), «вечное» (в отличие от смертного, преходящего), «свободное» (в отличие от подчиненного совокупности биологических, социальных или каких-либо иных объективных причин), «духовное» «я», «творческое «я» и т.д.
Соприкасаясь с этим «я» сверхсознания на путях духовного самосовершенствования, или в процессе творчества в той или иной области, или получая эти встречи как бы «даром» в потоке повседневной жизни, человек чувствует себя самим собой с прежде неведомой отчетливостью, интенсивностью, несомненностью и полнотой. Разумеется, подобные пики, как и переживания единства с миром, о которых мы говорили раньше, не могут стать нашим постоянным состоянием. Но отсутствие, или глубокое забвение подобного опыта – этот, образно говоря, «разрыв по вертикали» – становится причиной глубокой внутренней неустроенности человека, неустранимой какими бы то ни было изменениями в его внешней жизни или частными рекомендациями консультанта-психолога, не затрагивающими сути дела.
Философ определит этот разрыв как «несовпадение сущности и существования человека»; психолог-гуманист – как отсутствие самоактуализации, как утрату «высших потребностей» (А. Маслоу); психотерапевт может с остаточным основанием увидеть в нем причину утраты смысла жизни – корень всех болезней (В. Франкл). В любом случае речь идет о том, что мы не только не являемся здесь и теперь «сами собой» (что, может быть, и не вполне достижимо) – мы живем на далекой периферии самих себя, не пытаясь восстанавливать утраченную связь с собственным истинным «я», приближаться к нему. Живем не только в чуждом мире, но по существу чужие и самим себе. И снова возникает тот же вопрос: чем в этом положении может помочь человеку ранний (или даже не только ранний) опыт художественного творчества?
Вернемся немного назад. В эстетическом переживании человек, порою неожиданно для самого себя, пересекает привычные границы своего «эго», живет общей жизнью с большим миром, и это создает благоприятную почву для своего рода откровения о себе самом, для «встречи» с большим «я», соразмерным этому миру. Человек, по выражению поэта Уолта Уитмена, вдруг с радостью открывает, что он больше и лучше, чем думал, что он не помещается «между башмаками и шляпой»…
Подобные «встречи» переживают и фиксируют в воспоминаниях очень многие мастера искусств. Тогда у них рождаются замыслы, которые явно выходят за пределы их обычных возможностей, и тем не менее воплощаются. В процессе создания или исполнения произведения человек чувствует себя «орудием» в руке кого-то гораздо более могущественного и прозорливого, а результат воспринимает порой отстраненно, как нечто такое, к чему он не имеет прямого отношения. Этим самоотчетам творческих людей обычно свойственна внушающая доверие трезвость, отсутствие аффектации.
Уровень осознанности этого опыта различен – от переживания эмоционально-энергетического подъема, творческого дерзания, перерастания собственных границ до сознательного, почти на уровне методики, привлечения «творческого я» к сотрудничеству – как, например, в практике великого русского актера М.Чехова. Не буду пытаться как-либо интерпретировать эти психологические феномены, само существование которых не вызывает сомнений. Для нас сейчас важно другое: художественно-творческий опыт (а вероятно, и всякий истинно творческий опыт) – это в определенной степени опыт «бывания самим собой». Он позволяет преодолеть, хотя бы на время, «разрыв по вертикали»: пережить момент единства своего повседневного – и высшего, творческого «я»; по меньшей мере – вспомнить и пережить самый факт его существования.
Замечу: говоря о творчестве, я имею в виду не «создание чего-то нового», это лишь следствие, внешнее свидетельство процесса творчества, притом свидетельство не всегда внятное и бесспорное. Под творчеством я понимаю, в первую очередь, проявление того, что В.Зеньковский называл «внутренней активностью души», которая проявляется в свободном (не вызванном внешними причинами) порождении и воплощении собственного замысла в той или иной области.
Немало существует свидетельств, от богословских до экспериментально-педагогических, подтверждающих, что человек – каждый человек – творец по природе; потребность творить в самом общем смысле слова, «жить изнутри наружу» (по выражению митрополита Антония Сурожского) интимнейшим образом характеризует самую сущность человека. И реализация этой потребности – необходимое условие душевного здоровья, а ее блокирование, столь характерное, в частности, для современного общего образования, – источник неявной, но серьезной опасности для человеческой психики. Как говорит современный исследователь В. Базарный, человек бывает либо творческим, либо больным…
Возвращаясь к образно-символическим координатам нашего изложения, можно сказать, что истинное творчество рождается как раз на перекрестии горизонтальной и вертикальной осей – восстановленных отношений человека с самим собой и с миром. Когда человек видит родственный ему окружающий мир глазами высшего, творческого «я» и реализует возможности творческого «я» в образах, языке, материальности окружающего мира. Эта гармония воплощается во всяком истинно художественном произведении (каким бы сложным ни было его конкретное содержание) и непосредственно воздействует на зрителя, читателя или слушателя; пробуждает и в нем, пусть неясную, память об изначальном единении с миром и о большом «внутреннем человеке» в нем самом.
Тут закономерно рождается такой вопрос. Творчество и художественное творчество – отнюдь не синонимы, творческая самореализация возможна во всех областях деятельности человека и во всех его взаимоотношениях с миром; почему же мы так подчеркиваем значение искусства и художественного творчества для душевного здоровья человека, и растущего человека – особенно?
Речь идет, прежде всего, о возрастном приоритете искусства. Именно в этой области практически все дети дошкольного, младшего школьного, младшего подросткового возраста могут, в благоприятных педагогических условиях, приобрести эмоционально положительный и успешный опыт творчества как такового, порождения и воплощения собственных замыслов.
Еще один аргумент. Существует ли другая область культуры, в которой дети 9, 7, 4 лет могут создавать нечто такое, что признает ценным общество и высшая профессиональная элита? Ценным не потому, что это сделал ребенок, а ценным как самостоятельный факт культуры? А в искусстве дело обстоит именно так: выдающиеся мастера всех видов искусства уже более ста лет видят в детях своих младших коллег, способных создавать эстетические ценности, и даже не прочь кое-чем у них поучиться. И еще одно. Малолетний (но все же не 4-х и не 7-летний!) физик или математик делает в принципе то же, что и взрослый ученый, только на много лет раньше: не существует «детской науки». А детское искусство существует: будучи художественно ценным, произведение ребенка в то же время несет ярко выраженную возрастную метку, легко опознаваемую и неотделимую от художественной ценности произведения. Это говорит, с моей точки зрения, о глубокой «природосообразности» художественного творчества: ребенок приобретает полноценный творческий опыт в наиболее адекватных для него возрастных формах.
Встречаются, правда, труднообъяснимые явления, когда ребенок создает текст или рисунок, который ни в эмоционально-содержательном смысле, ни даже с точки зрения совершенства воплощения замысла никакой возрастной метки не несет, и мог бы принадлежать взрослому художнику. Я не готов к тому, чтобы обсуждать в деталях и объяснять это удивительное явление – напомню только, что и взрослый художник в творчестве бывает «больше самого себя». А лучше сказать – бывает «самим собой».
